Цитата мудреца

Голосование

Система Orphus. Если вы заметили ошибку на сайте, нажмите сюда.
Загружается, подождите...
Начало сайта Сообщество Тематические обсуждения Творчество Станислав Шуляк
Версия для слабовидящих
Версия для печати

С. Шуляк. Подполье

  Сообщений: 5 • Страница 1 из 1

С. Шуляк. Подполье

Станислав Шуляк


монодрама


Странные бывают люди: вроде, ведь и мелкий, и незаметный, и даже гадкий какой-то, а вместе с тем и такой, что вполне собою заполняет пространство, как-то так к сему пространству прирастает, прицепляется, и даже порою захочешь вполне обойтись без него, так ведь нет: вот он здесь и понемногу, исподволь заполняет твои мысли. А всего-то О н сидит за столом и пьет самый обыкновенный русский чаек из самовара.

О н. Да… Люблю чаек-то… эдак… вот так… из самоварчика… ох… хорошо… А иногда так… даже… из блюдечка-то… (Наливает чай в блюдечко.) Ничего здесь нет… такого… Иные говорят, мол, гадость… (Прихлебывает чай.) Из блюдечка-то… А какая ж гадость-то?.. Нет гадости!.. Нет!.. А иногда так даже и пальчик… так сказать… в стороночку… Мизинчик… Мещанство, говорят, мол… Дикость… Пошлость… Азиатчина… купечество… А какая ж дикость? Ежели удовольствие!.. Пальчик-то… В пальчике-то, пожалуй, все удовольствие, вся поэзия… Азиатчина – это-то, пожалуй, и есть наше главное удовольствие. Сидишь вот так… вечер за окном… или ночь… И такая пакость там… Дождь или снег… А ты вот тут, и – чаек, и самоварчик, и пальчик, должно быть… Чай даже и не важен. И самовар не важен. И ничуть-то ведь и не вкуснее, коль из самовара. Так, миф один… Ничего страшного: можно хоть в банке стеклянной заварить. Или даже из пакетика. Ну а хоть бы даже и вкуснее – что ж из того? А ничего, собственно… Вот пальчик-то… от пальчика нельзя отмахнуться. Никак нельзя! А уж сам чай!.. по мне так хоть голый кипяток хлебай, ничуть это не будет лучше или хуже. Ишь ты!.. Оказывается, они пальчиком моим покоробились. Вот еще новости!.. Он, мол, не вместе с прочими пальцами, а эдак вот… в сторонку… В этом, мол, самолюбие… В этом, мол, гордость… Гордец, значит, я… На свои бы пальцы взглянули!.. Где ваши пальцы? Куда указывают они? А? Вы сами-то не в сторонку указываете? Нет, ну я-то точно в сторонку… но да ведь это ничего… Да…
Я очень добрый человек. Добрый… и здоровый, пожалуй… На том и стою. А то повадились, понимаешь, своими болезнями кичиться. Чего же в том хорошего? А они и не ищут хорошего. И не от скверного бегут… А я бегу от скверного. Пускай и не далеко. Или и вовсе не бегу… А что же тогда? Ну, ничего, разберемся. Вот раньше я точно был злым. Надо было бы быть добрым, великодушным, а я был зол. А теперь… успокоился, что ли… Скверного бояться не надо. Оно ведь тоже наше родное, человеческое… Живем мы, будто перед миром извиняемся. Тогда как бытие наше должно быть дерзким, беспричинным и неосновательным. Там вот за окном снег, дождь… или вообще черт знает что… звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет, так сказать, незрелые смоквы свои… и небо, знаете ли, скрылось, свившись как свиток… А у меня здесь тепло… и чаек сладкий… Чаечек!.. А там-то, у вас, может, уже и вообще ничего нет… Все в тартарарах каких-нибудь!.. И так при этом, знаете, становится хорошо… так себя начинаешь любить, что, кажется, вот даже расцеловал бы себя самого везде-везде, что, кажется, даже повесился прямо вот тут и сейчас… от одного восторгу, разумеется!.. И ничуть бы и не пожалел об этом!.. Умри, Фонвизин! Все равно никогда тебе уже лучше не будет в этой жизни!.. Никогда уж больше, чем теперь, не будешь себя любить… Да-с!.. Умри, Фонвизин!.. Вот пусть и умирает!.. По мне так хоть пусть все фонвизины перемрут, может, оно даже и лучше всего. А я еще поживу немного… И любить себя буду… и за чаечек этот проклятый!.. (С отвращением выплескивает чай на пол, невозмутимо наливает новый, пьет.) и за мысли… да и так просто, и без чаечка, и без мыслей!..
Ибо надобно же все-таки себя любить. А кого же еще любить-то? Вас, что ли? Вас? Нет уж, увольте, вас я любить отказываюсь самым что ни на есть решительным образом! Даже и не просите! И не ходите за мной!.. Да вы вот на себя взгляните: за что вас любить? Да повнимательнее. повнимательнее!.. Как вы сами ходите, как вы дышите, как разговариваете с женами или приятелями!.. Как пытаетесь быть умными, независимыми, либеральными!.. Ну и как? Нравитесь сами себе? Я-то, положим, делаю это все не лучше вашего… Да что там не лучше?! Хуже! Гаже! Мерзее!.. Да вот же и спинка-то у меня кривая!.. Ну, не то, что совсем кривая, а – так… не идеал стройности. Да опять же и хожу-то я, прихрамывая… Покашливаю иногда. А ведь все-таки любить вам меня придется! Придется, придется!.. Я вам любить себя просто приказываю!.. Да вы-то, впрочем, и без приказов, по велению, так сказать, сердца… Никуда-то вы от этой любви не денетесь!.. И раздражитесь, и возненавидите, и содрогнетесь, и, пожалуй, за гадину почитать станете, а ведь все равно полюбите!.. Ибо только таких, которых за гадин почитаете, любить-то и следует!.. А прочих любить, пожалуй, и не за что. Красивых, гуманных, совершенных любить ведь никакая не заслуга. А должна же быть в любви хоть какая-то заслуга, не так ли? А иначе ведь какая ж это любовь? Это так!.. Это все равно, что поскользнуться там, где и без того скользко. А вы вот попробуйте пройти прямо, не покачнувшись, там, где все падают и расшибают себе лбы!.. То-то!.. Я знаю, вы бы и рады во мне какой-нибудь там горбик подозревать. Но вот нет, нет во мне никакого горбика!.. Не повезло вам!..
Это, пожалуй, неплохая тема – любовь!.. Об этом можно и поподробнее. Так много напридумывали слов, которые как будто ничего вовсе не означают. Или, кажется, что не означают. Папаша мой… Или нет, не папаша… Старичок один… Неважно!.. Давно это было. Сказал: мир красотою спасется. Мир… Прямо так и сказал. Интересно, что здесь преобладает – идеализм или размягчение мозга? (С усмешкой.) Красотою!.. Спасется!.. Представляете? Не-ет, этого, пожалуй, извинить нельзя!.. Какою, собственно, красотой? Природными всякими пейзажами? Рафаэлями с тинтореттами? Этими вашими: я помню чудное мгновенье?.. Так, что ли? И что ж, мало разве было рафаэлей с тинтореттами? Да большему числу их, пожалуй, и места-то не найдется: перегрызутся, изведут да перебьют друг дружку!.. И что ж, при всех ваших рафаэлях спасается мир? Так уж он спасся? А я вас по-другому спрошу: а зачем ему, собственно, спасаться? Вы скажете: так ведь и ты ж пропадешь, если мир пропадет!.. На что я вам отвечу: и прекрасно! Если миру дорога пропадать, прямо сейчас… или завтра… так я вовсе не собираюсь быть на этой дороге какой-то помехою!.. Этаким камешком!.. Пусть и он пропадет, и я пропаду! Я бы его даже как-нибудь эдак… и подтолкнул… плечиком, плечиком… да, боюсь, на то силенок моих слабеньких не достанет. А вы еще говорите: любовь!..
Правильно, впрочем, конечно, говорите. Ибо здесь-то высшая любовь как раз и заключается!.. Что ж вы думаете, я мира-то не люблю? Люблю, очень люблю! Хоть он мерзок и гадок!.. Со всеми своими рафаэлями мерзок!.. Да он, пожалуй, рафаэлями-то по-настоящему и мерзок, ибо рафаэли-то все эти ваши, они красотой, которую на холсте-то отображают, только стараются меня еще больше к миру привязать, заставить меня его любить еще больше!.. А ведь надо же когда-то уметь и отстраняться!.. Смыслу-то в вашем Рафаэле ничуть не больше, чем в моем давешнем отставленном пальчике, а уж раздули-то, раздули!.. Прямо до беспредельности!.. Да, если откровенно, то в мизинчике-то моем смысла побольше, чем во всех ваших рафаэлях вместе взятых, ибо пальчик поболее о сущности человеческой, о природе человеческой рассказать может. Умейте только смотреть!.. А вот смотреть-то как раз и не умеем. (Пьет чай, задумывается.)
Хорошо!.. Хорошо, когда не просто чаечек, но и сахарок эдак вот… вприкуску. И еще бубличек какой-нибудь, сушечка… И это ничего, если черствые. В чаечке размочишь, да и пососешь… особенно, коль зубки уже не те, что у молодого были… Начинаешь при этом и норку свою темную любить, без телефона и без телевизора, и думаешь: вот выйдешь сейчас на улицу – а там тоже все хорошо!.. А что ж, разве на улице так все хорошо? Скажите-ка себе откровенно!.. Норка эта теперь, правда, не моя. Раньше моя была, а теперь может вот прийти гражданин такой с бровями черными сросшимися и с говорком южным, взять тебя, извиняюсь, за одежду, повернуть лицом к выходу и пнуть коленкою пониже спины, то есть в жопу, как вы понимаете!.. И на законном, причем, основании!.. Законы-то теперь разве для нас с вами писаны?! Впрочем, это я вперед забегаю. А не надо вперед забегать. Мы-то ведь о любви говорить хотели!..
Да нет же, как ни крути, как ни повертывай, а все ж не то, что для любви, но даже для самой обыкновенной гордости собою положительных оснований никаких не имеется. Не согласитесь, знаю, что не согласитесь. И станете даже всякие резоны приводить. Ум свой, честность, да и либерализм, пожалуй!.. Ах, как приятно собраться вот так компанией, разговоры вести умные, да либерализмом-то своим гордиться. И от гуманности от своей слюною сладкой исходить!.. Патриотизм свой полагать за образцовый!.. Искренне веровать в сие, надеяться!.. И прекрасно!.. Все надежды человечества можно убивать совершенно безнаказанно. Артист тут один… Знаменитый!.. Такой, что его всякий мальчишка знает и помнит… по старым еще временам… Либерал!.. Депутат!.. Ему тут премию какую-то очередную дают, он, как водится, на фуршете речь говорит: беден, мол, наш театр!.. Бедствует!.. Чего, мол, ждать от театра, каких таких откровений, когда наш актер в погоне за куском хлеба должен полжизни на брюхе ползать?! Либерально так сказал, гуманно, икорочкой так закусывая!.. Ах ты ж, думаю, сволочь такая!.. Я-то ведь знаю, что роль тебе… не помню, какую-то там особенную предлагали, так ты тыщу долларов за один выход потребовал и отказался, когда тебе давали только семьсот. Свой либерализм-то ты значит тогда повыше ценил.
А ведь и я тоже выпал когда-то из гнезда этого самого вашего либерализма. Впрочем, это я опять вперед забегаю. Хочу об одной любви, да все на какую-то пакость скатываюсь. (Пауза. Пьет чай, закусывает бубликом.) А чаек-то это только недавно стал… Раньше я все больше другими напитками увлекался. Водочку любил… Ну, то есть не любил, конечно, ненавидел. А вместе с тем употреблял ее каждый божий день, с отвращением к себе, со скрежетом зубовным, да с замиранием сердца, прямо с утра, едва из дурманного, свинцового сна своего выбирался… тут же и начинал. С гусарством пил, с девочками, с поездками на такси, с сидением на чьих-нибудь дачах!.. До свинства напивался, до поросячьего визга, до вырождения полного!.. Как и весь народ наш вырождается… С какими-то личностями темными дружил, со двора да с рынка. На рынок-то пойду и там дружу, дружу себе с кем-нибудь, до отвращения!.. Знал ведь, что выше их неизмеримо, да только нарочно себя в грязь втаптывал. Со злобою пил, но и с идеей тоже. И идея та… была либеральной до мозга костей. Коль я свободный человек, так кто ж мне запретить может мою свободу распространить до того, чтоб хотя бы истребить ближнего моего? Или вот хотя бы и себя истребить, пожалуй. Потихоньку так, исподволь… С расстановочкой!.. Свобода – так уж свобода!.. Вышли на волю, дорвались до воздуха, так и дышите всей грудью, пожалуй!.. А уж что там за воздух, на воле-то!.. Кислород с азотом, или смрад затхлый, гуманистический!.. Этого-то поначалу никто не хотел разбирать.
Скажете, небось: дело бы себе, уважаемый, поискали лучше!.. Тогда б и не до мыслей было, да, пожалуй, глядишь, и от водочки-то отохотились бы!.. А вот уж это-то самая бессовестная ложь и есть! Так себе и на ус намотайте! И другим намотать велите! Ибо главные-то наши русские мысли одновременно с поросячьим визгом и происходят, самые сокровенные дела наши между полетами на кочерге-то и делаются. Или чаще даже во время этих полетов. Клеймо такое на русском человеке, состав его таков химический. Знаю, знаю я все эти ваши искусства и порывы!.. Знаю!.. Сам статейки в газетки пописывал!..
Вам, поди, экстракты-то мои умственные уже прискучили. Ничего-ничего, скоро уж и до дела доберемся. Без дела ведь нельзя, тут-то вы правы. Сидишь вот так вечером, чаек попиваешь, а сам что-нибудь мастеришь понемногу. Это я люблю. Шить что-то или там собирать… (Вздыхает.) Хорошо!.. Вроде, и сам при деле, да и руки заняты…

Достает откуда-то небольшой кусок плотной ткани, вроде брезента, достает иголку с ниткой, складывает ткань по длине вдвое и прошивает края своего изделия, так что выходит что-то вроде небольшого мешка.

Мне так и друг мой всегда один говорил: “Пьешь, свинья, пей! Но и дело делай! Дело! Дело!..” Казбек его звали. Впрочем, это я опять вперед забегаю… Хотя нарочно забегаю, конечно. Так оно расскажется, пожалуй, получше. Ибо когда презрение ко мне на великое обожание менять станете, вот тогда и припомните, пожалуй: вот это, мол, уже было, это он учел, это предусмотрел, это предвидел. А обожать меня станете непременно, уж верно я это говорю!.. Даже если б я вас, положим, и убивать стал, и тогда, пожалуй, любить будете. Да так оно всегда всех и любят. Уж я-то знаю. Когда кого-нибудь там в заложники захватывают и мучают страхом самым последним, смертным, так те на третьи сутки мучителей своих пуще освободителей возможных любят. Боготворят даже. Мучители-то вот здесь, рядом, а освободители где-то там далеко, снаружи… А вот я-то мучитель этот самый ваш и есть!.. В нравственном, разумеется, смысле…
Когда в отечестве нашем стали происходить перемены, начали мы эдак понемногу выходить на волю, на улицу, стали собираться в разные кружки, в общества. Вдруг всем показалось: вот еще чуть-чуть, и настанет новая жизнь, небывалая, удивительная. И тогда только нужно будет быть счастливым заодно со всеми. Стыдно быть счастливым в одиночку!.. Когда такие вот великолепные времена… Это-то, положим, и пережиток, но уж какой-то свой, привычный пережиток. И собирались мы тогда в кружки, чтобы совместно обсуждать наше всеобщее счастье. Кто как это самое счастье переживает и понимает. Тогда, правда, начали уже постреливать, да дома взрывать, но это воспринималось как казусы. Вообще нет такой закономерности, которую нельзя принять за казус. Особенно при либеральном нашем взгляде-то!..
В те времена я тоже захаживал в один кружок, либеральный до нестерпимости!.. Соберемся мы эдак, бывало, и они так, ручки-то потирая: свобода!..
И я так тоже: свобода!..
Они: раньше была несвобода, а теперь свобода!..
И я так: точно – была несвобода, а нынче свобода самая настоящая!..
Они: раньше мы задыхались, а теперь полной грудью дышим.
Я: и никакого в груди, так сказать, стеснения!..
Они: превосходно!
И я: замечательно!..
Потом так начинают об других материях толковать, но тоже все по преимуществу либеральных. Ежели, положим, за свободу надо чуть-чуть крови пролить, так вот и надо ее проливать, не задумываясь и не рассуждая. Если надо много пролить, значит и много проливать надо!.. Отчего-то мы, человеки, все стесняемся кровь проливать за принципы, да за идеи свои человеческие!.. А ведь, ежели так, значит мы и не достойны ни свободы и ни идей с принципами. Волк, положим, проливает кровь, когда кушать хочет, а ведь для человека свобода – та же пища и есть.
И что-то меня тогда стало вдруг разбирать, что-то такое сатирическое, или, пожалуй, двусмысленное!..
Прекрасно, говорю. А вот ежели свобода, спрашиваю, так свободен ли я ныне настолько, чтобы беспрепятственно дать вам теперь, положим, по морде?
Вполне, отвечают, но и мы тоже свободны, чтобы дать вам на то сдачи.
Ну, это понятно, соглашаюсь я. А ежели, к примеру, мне теперь придет охота вас как-нибудь эдак убить? – спрашиваю. Тогда как?
А вот это уж нет, отвечают: свобода, но в рамках закона.
А положим, тогда спрашиваю, кто-то в духе истинного либерализма свободу выше закона почитать станет и беспрепятственно оттого людишек мочить пожелает?
Что ж, говорят, либерализма без издержек тоже не бывает.
Я оттого только про себя дух перевожу.

Заканчивает прошивать свой мешочек по периметру с трех сторон. Разглядывает свое рукоделие, потом внезапно выворачивает его наизнанку. Пришивает тесемки с концов. Начинает прошивать мешок теперь уж поперек, отчего выходят этакие небольшие отсеки, кармашки.

А если я, говорю еще, несмотря на весь европейский гуманизм свой и идеалы просвещения смерти до замирания сердца боюсь, то не есть ли всякая свобода – гарантированное приумножение этого самого страха смерти во мне и в сообществах?
А вы, говорят, дурашливый демагог и сатирический провокатор и вообще вроде нашего Казбека выражаетесь.
Что за Казбек такой? – спрашиваю.
Фамилия его Танауров, наш друг, отвечают, он к нам с гор спустился, он нас примером своим либерализму учит.
Я тоже, говорю, хочу, чтобы примером.
А вот приходите завтра. Казбек завтра быть обещал, вот он вас и научит.
На другой день прихожу, а посреди моих либералов и вправду такой: красивый, молодой, бородатый, башлык на плечи наброшен… Похаживает так по залу и вещает во всеуслышание: русские, говорит, бараны, они правителей своих достойны, а мы – маленький гордый народ, мы – пример всем прочим народам. Я, мол, специально с гор спустился, чтобы вас, глупых, свободе научить.
Мои либералы ему аплодируют.
А он опять: вы нас всех за третий мир держите, а третий мир, он и есть самый главный!.. Нас два миллиарда, и мы плодимся так быстро, как вы вымираете. Вы – наши рабы, мы – господа!..
Либералы опять ему аплодируют. Звонко так, зажигательно!.. Я и сам чуть было не зааплодировал ему. Да и как же можно было ему не аплодировать, когда даже эта знаменитая проститутка английская, кинозвезда застарелая нашего Казбека, говорят, целовала в его небритую щеку?!
Но все-таки я удержался и не зааплодировал. Вернее, зааплодировал, но как-то так вполсилы, одною рукой. Он это дело заметил, в перерыве подходит ко мне и говорит: а что это, глупый Иван, все мне аплодируют, ты один не аплодируешь? Может, ты свободы не любишь? Это он меня вот так глупым Иваном называл. Да и потом тоже всегда называл так.
Свободу-то я люблю, отвечаю, хотя, может, на самом деле, и не слишком, но вот мне зато интересно знать, чем это таким мы еще плохи.
Вы плохи уж тем, отвечает, что вы рабы вашего телевизора, вы пресмыкаетесь перед ним, а он же вас всякую минуту через коленку ломает. Вы словами его дрянными говорите, вы мыслями его гадкими мыслите, вы жвачку его мерзкую жуете, и не способны истребить его ни в доме своем, ни в сердце своем.
Вот таков был наш Казбек.
А еще? – говорю. Нарочно так говорю, чтобы самому побольше этой желчи презрительной испить.
А еще, говорит, смерти вы все, русские, боитесь. Научились у Европы, что в смерти ваш самый главный страх заключается. А я вот смерти не боюсь!.. Я могу умереть в любую минуту, и тебя с собою в смерть взять, и тем самым я заведомо сильнее вас всех, русских.
Так-так, говорю, будто не соглашаясь. А сам думаю, а может, вообще первейшее и единственное предназначение России – в тартарары катиться и тем самым миру пример указывать, которому следовать нельзя.
А Казбек все не унимается. Христос ваш, говорит, за грех полагает, ежели кто-то жизнью собственною распорядится самовольно, а между тем, будь вы по-настоящему свободны, так распоряжались бы самовольно не только жизнью, но и самим Христом.
Я уж, кажется, что-то возразить готовился, что-то вроде: в говне, мол, но с демократией, оно ведь тоже не так плохо, но тут к нам подошел распорядитель нашего кружка и говорит мне: у друга нашего Казбека временные жилищные затруднения, так не могли бы вы, иронист вы наш уважаемый…
Я тут же в смущении: помилуйте!.. Каморка моя невелика, и одному темно и тесно, но уж если друг Казбек не побрезгует…
Ну, вот и отлично, говорят и Казбек, и распорядитель как будто одним голосом. Вот и решено!..
Так Казбек поселился у меня. Иногда на коленях на молитве стоял, и лицом так в сторону промтоварного магазина, что у меня через дорогу напротив. Но не так, чтобы слишком часто. Чтобы только, я думал, превосходство душевное надо мной показать. Я-то ведь, ясное дело, на молитве не стоял. Русский человек, он всякими другими молитвами силен!..
Тут-то я уж и стал вырождаться. И даже, пожалуй, вымирать.
Когда живешь эдак вот своею мелкою жизнью, такая иногда в тебе вдруг накипает тоска, такой ужас нарастает от своих, так сказать, ничтожных обстоятельств, что хочется порою обняться со слезами с самым первым встречным!.. Да нет, что обняться – вцепиться в него мертвою хваткой и умолять, умолять его простить тебя, умолять его избавить тебя от сего страха и содрогания или даже помочь тебе самую свою жизнь изжить!.. Вот ведь о чем мечтаешь порой в норке своей проклятой!..
Казбек-то мой как будто даже любил меня за мои мысли. Ему было хорошо от моих мыслей. Он был ими доволен. Но и я тоже любил Казбека. Он был мне даже не друг, он был мне брат, действительно брат, даже больше брата!..
Проснешься вот так утром, бывало… угар полный… и думаешь: с Европой еще вот можно поискать точек соприкосновения на базе общечеловеческих ценностей, а уж Америка-то точно жаждет нашего истребления. Умираю, друг, только так говорю Казбеку с отчаяньем, а на столе уже бутылочка белого вожделенная стоит. Знаю, отвечает, пей, Ваня. Пей, русский брат мой! Как он так знал всегда, что мне только и нужно было?!
Потом, вроде, и к жизни новой вот так возродишься, в мыслях своих. Надолго ли? Нет, надолго не получалось.
Черт, никак не хотела Европа нам поклониться!.. Все заносилась над нами, все самолюбием своим тешилась, а нам самолюбием тешиться никак нельзя было. Вот мы и страдали. И я страдал тоже.
А Америка, та вроде снайпера, хитрая, наглая, бесцеремонная!..
У Казбека жена была молодая и двое детей – мальчик десяти лет и девочка восьми. Они все приходили к нам попеременно. Все-все у меня на глазах и происходило!..
И ты, Казбек, все еще этого глупого Ивана терпишь? – иногда говорила жена брата, жена друга моего, да на меня пальцем показывала.
Терплю, терплю пока, – отмахивался от жены своей Казбек. – Час его не пришел еще!..
А когда, когда придет? Час-то? Его час, и мой час? И наш час?
Скоро, говорил Казбек, скоро!..
Дети Казбековы тоже смотрели на меня с отвращением.
Все теперь стали бояться на улицу выходить. Кто ж теперь не боится на улицу выходить? Вы не боитесь на улицу выходить? А я вот с некоторых пор перестал… А прежде-то боялся тоже!..
Казбек все куда-то уходил; бывало даже, по нескольку дней не появлялся… Пацаненок его мне тогда утром бутылочку белого принесет, да еще сосисок каких-нибудь, глянет так презрительно и убежит себе восвояси…
Судьба моя, черта родовая – быть таким, какой я есть. Со страной, впрочем, то же самое. Яблочко от яблоньки падает недалеко. Кто здесь яблочко? Кто здесь яблонька?..

Заканчивает прострачивать карманы на своем мешке. Достает откуда-то коробку с гайками, болтами, шурупами и засыпает все эти мелкие предметы в карманы мешка. Гайки просыпаются, катаются по столу, падают на пол.

Помнится, прежде я тоже немало высказывал разнообразных мучительных мыслей. Хорошо хоть, я научился их забывать!.. Это-то меня и спасало. Но вот только не спасло, разумеется…
Мне нужно взять в руки перо, но я не мог взять в руки перо, не держали руки… А может, и не было у меня никаких рук, так мне казалось временами. Где были тогда мои руки?.. А сам-то я где? И где мы все, где?.. И что за дурман такой тогда в моем мозгу был?..
Казбек меня не выпускал. Уходя, он запирал меня на замок и еще поставил решетки на окнах. Этаж хоть и первый, да в землю вросший, а не выберешься.
Если я говорил ему что-то такое поперек, он избивал меня. Но главное – он перестал со мной говорить так, как говорил раньше. А я-то тогда любил его разговоры!..
Потом куда-то делась жена Казбека, и я как-то догадался, что ее больше нет.
Каждый день тогда что-то происходило – то взрыв, то пожар, то вдруг тотальное отравление. Лишь в нашей норке мы этого как будто не замечали.
Потом пропал и сын Казбека. Утром как-то брат мой Казбек прибегает, весь такой возбужденный. Норка твоя была твоей норкой – а теперь моей стала! – кричит.
Как так твоей? – спрашиваю.
Так моей! – кричит. Нотариус, помнишь, приходил? Ты договор подписал!..
Ну, было, было!.. Подписывал я какие-то там бумажки. Не помню какие. На кочерге летавши-то!..
Вот! – кричит Казбек. – Моя теперь норка! Если захочу – могу тебе, глупый Иван, пинка под жопу дать. И ты бомжом станешь! – говорит.
Что ж, отвечаю, не привыкать русскому человеку по помойкам шастать. Птица-Феникс из пепла, а мы, глядишь, из мусора возродимся-то!..
Ты, Иван, не будешь по помойкам шастать, говорит Казбек, страшно так говорит, спокойно, у меня для тебя другое дело есть.
Какое? – спрашиваю.
Такое! – отвечает. А сам пояс мне подает. – Возьмешь вот это и пойдешь!..

Достает откуда-то странный прямоугольный предмет, и это, быть может, куски мыла, обернутые в бумагу, но, может, и толовая шашка. Батарейки прикручены к сему предмету, торчат проводки…

Куда? – спрашиваю.
Куда скажу! – отвечает.
А тут дочурка Казбекова восьми лет за папой увивается. Папочка, папочка, дай мне пояс! Я пойду! Я хочу поскорее с мамочкой и с братиком в раю повидаться.
Нет! – говорит. – Сначала Иван пойдет. На него никто не подумает. Потом ты, а потом уже я. Все в раю встретимся, а Иван в аду своем глупом будет в смоле жариться.
Казбек, говорю, брат, говорю. Прости, не готов я еще.
Не готов?! Не готов?! – орет и слюной брызгает. – Женщина готова, пацан готов, девчонка готова, а он не готов!..
Он избил меня до полусмерти, ребра сломал, почки отбил. А я так либерально по полу катаюсь себе, да ноги Казбековы целовать хочу, простить меня умоляючи. Ах, как я его любил тогда!.. Никого никогда в жизни не любил так, как Казбека в эту минуту!..

Прикручивает скотчем мешочек с металлическими изделиями к подозрительному “предмету”, соединяет торчащие проводки с неким выключателем, болтающемся тут же, на сем взрывоопасном сооружении.

На другой день меня снова спрашивает: готов идти, Иван?
Не готов, Казбекушка, отвечаю. Ребра болят, дышать не могу. Пойду – так свалюсь сразу, не дойду, куда надо.
Казбек мой на меня только зубами скрипит.
На другой день снова: готов?
Не готов, плачу, все болит, кровью писаю, помереть могу.
И хорошо, что помереть можешь, говорит, так хоть с пользой помрешь.
Не могу, не могу, не могу!..
Он снова поколотил меня.
Я тогда думаю: плохо дело-то!.. И в тот же день, лишь только в норке остался один, кое-как до окошка дополз, в форточку высунулся и, как кто по двору пойдет, шепчу через силу: девушка, спаси! дедушка, подойди!.. Что уж там шептал – сам не помню!.. Но чудо все же произошло. Дошептался я!.. Сгинул Казбек!..
Взяли его или сбежал да где-то по другим либеральным кружкам геройствует – сие мне неведомо!.. Меня тоже таскали по разбирательствам разным, да только я дурачком законченным прикинулся, от меня и отстали.
Так приятно, оказывается, в дурачках-то ходить!.. Этаким фарфоровым болванчиком выглядеть!.. Вы-то все, умные, образованные, либеральные, ничего этого знать, разумеется, не хотите!..
И правильно!.. И хорошо!..
У России бы точно мог быть иной, особенный путь. Ежели бы, конечно, не русский народ!..
Нет ничего радостнее обреченной борьбы!.. Кампф ради кампфа. А все цели же – наши великие обманки, наши лживые жупелы, не следует обольщаться ни одной из них.
Друзья еще Казбековы приходили: убьем, говорят. Да это-то и так понятно. Могли бы даже и не говорить.
Но главное: видение мне было!.. Раньше-то все гадюки, да тараканы… Всё такое пакостное!.. А тут вдруг Христа увидел. Точно Христа!.. Но не нашего, какого-то другого… Стоит такой впереди, ослепительный, чистый, смотрит на меня строго, потом палец поднимает и говорит… говорком своим южным: Встань, глупый Иван, говорит, пояс возьми и иди!.. Иди, а Я тебя вести стану!.. Иди за Мной, говорит!..

Встает, опоясывается своим смертоносным изделием, надевает сверху пальто. Неловко топчется на месте.

Может… Раз Он сам… меня… может, и впрямь, впереди будет… любовь… Как же тут спорить?.. Пусть недолго, мгновенье всего… грохот… боль… ужас… любовь… всего мгновенье, только мгновенье… Но это мгновенье… будет мое!.. (Медленно и будто с сожалением уходит.)

К о н е ц
Ответить

  Сообщений: 5 • Страница 1 из 1

Вернуться в Станислав Шуляк



Кто сейчас на сайте

Зарегистрированные пользователи: Yandex [bot]