Здесь посетители сайта могут поделиться плодами своего творчества: стихи, рассказы, всё, что можно поместить в рамки форума. Также ожидаются темы с интересными произведениями и работами общеизвестных и малоизвестных авторов. (Не забывайте об авторских правах, указывайте автора, если это не Ваша работа).
Кости, земля, трава
--
Милый, так страшно: кости, земля, трава,
говорить с тобою будет в поле моя голова:
так бы лежала с тобою тёпленьким,
когда бы была жива.
--
Тело гниёт в земле, превращается в золото ртуть,
внутренности мои великаны варят в котле,
смотрит из чащи на тебя моя левая грудь,
смотрит из-под корней на тебя моя правая грудь:
так и лежала б с тобою тёпленьким,
когда б не была в земле.
--
Стынет ноябрь, в земле усмехается нижний бог,
говорить с тобой будет из озера мой правый бок:
так и лежал бы с тобою тёпленьким,
когда бы я только мог.
--
На пустыре кости, трава, целлофан,
мой мизинец отрезанный страшная птица ест,
помнишь, как ты меня гладил и целовал,
зачем ты меня оставил, мне одиноко здесь.
--
Знаю, пребудут кости, земля, трава,
говорить с тобою будет в поле моя голова,
внутренности мои великаны варят в котле,
смотрит из чащи на тебя моя левая грудь,
смотрит из-под корней на тебя моя правая грудь,
говорить с тобой будет из озера мой правый бок,
мой мизинец отрезанный страшная птица ест,
это мир мёртвых, что ты меня разлюбил.
* * *
Озеро Онего с голубым снежком,
по нему гуляют жмурики пешком,
их потом увозит аэромобиль.
Я кого-то нынче, кажется, убил.
Сосны обрамляют угольной стеной,
это всё далёко, это не со мной,
я же ангел божий, отсвет неземной,
светлая дорога слышь передо мной.
Маленькие сосны дальних берегов,
это перспектива, это горизонт,
оторочка лисьих сказочных мехов,
армий снеговичьих леденящий фронт.
Странные фигуры стынут на ветру,
камня и железа, и творенья рук,
идолы для капища, чурбачные дары,
а за ними древние безлюдные миры.
В наркодиспансере нынче новый год,
мы придём попросим, нам что-нибудь дадут,
а в соседнем морге тоже новый год,
и, конечно, новый год в камерном аду.
* * *
Люцидный сон. Ты кто? Я только снится.
Мне тесно, пропусти меня сюда.
Ключи ночей, открытая граница.
Но отчего, скажи, так больно мне всегда?
Мы замкнуты. Мы больше не открыты,
миры уходят за моей спиной.
Травы весенней праздник воскресенний,
и смертные ростки идут домой.
Их дома ждут тепло и чернота,
витые корни, скользкие созданья,
песок горячий, влажный перегной.
Бессмысленные крохи мирозданья,
и смертные ростки идут домой.
Где неизбежность встретит невозможность,
трава и пальцы, лани и олени,
я в лицах, в лицах всех вас узнаю.
Где каждый друг мой, родственник, соратник
идёт домой и начинает сниться
сквозь бесконечность в молодость мою.
Один рождён для бесконечной боли,
другой рождён для бесконечной жизни,
и каждый обернётся на краю.
Я думаю, я где-нибудь вишу,
в каком-то коконе, средь грозовых разрядов.
Во снах моих зелёная земля
рождается из мыслей и видений,
и я как будто действую внутри.
Попробуй: кровь. У мёртвого оленя,
на беспредельном лезвии ножа,
и кровь солдата, на войне последней
разрезанного лазером внутри.
Трава и пальцы, шкурка мёртвой лани,
как на костях шаманы ворожат
в траве небес, средь зыбких тел желаний,
а кровь одна, и действует внутри.
Попробуй: боль. А мы с тобой похожи,
ты кто? Я лань, и я иду домой.
Скажи мне что-нибудь. Не бойся, я с тобой.
Ты не одна, здесь дикий-дикий запад,
высокая-высокая трава, садится солнце, я ещё жива?
Люцидный сон. Ты кто? Я только снится.
Приди ко мне, и боль мою возьми.
И пропусти меня туда, где только снится.
Приди ко мне, и боль мою возьми.
Отмычка есть, и мы опять открыты,
миры уходят за моей спиной.
Индейский дым у края горизонта,
и смертные ростки идут домой.
Первая любовь, мать Ада
Был правдою мой зодчий вдохновлён:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворён.
Только для оборотней:
Не было большей силы, большего знания и большей любви, чем те, вдохновлённые правдой, что сотворили ад. Не было красоты больше той красоты, что обернулась первым уродством. Это утерянная красота Люцифера; свет утренней звезды. Мы никогда не видим максимума, в котором происходит оборачивание. Еξαιφνης. Ангел красоты на миг закрыл рукой лицо. Он отвёл руку, и мы увидели демона уродства. Самое интересное происходит за его ладонью, один миг. Мы не можем поймать мгновение оборачивания, но в нём избавление от фантомов. Оборачивание истины в ложь, добра во зло, красоты в уродство и любви в ненависть: творение ада / творение рая / творение мира. Импликация двух высказываний ложна тогда и только тогда, когда из истины следует ложь. Математическая логика не учитывает того, что истина, чтобы быть истиной, не может быть себе тождественной; она новая. Внутреннее различие делает возможным оборачивание: принц-оборотень перекидывается через пень с ножом в сердцевине. Любящий — возненавидит; честный — солжёт; добрый станет злодеем; красавец — уродом. Вне того, как идёт бесконечное время, нож воткнут в пень, и потому оно и идёт, пораненное ножом, отрезая секунду от секунды. В основе времени и мира то, что в сердцевине пня есть нож. Но каким образом происходит выкидыш? Как мне вскрыть мир? Я нахожу пень с ножом в сердцевине в своём сознании — это вечность, но принц-оборотень перекидывается через него — это время. Прошлое по одну сторону пня, настоящее — когда он пролетает над ножом — момент оборачивания, и будущее по другую сторону пня. Оборачиваясь в настоящем, он помнит начало прыжка и кем он был тогда и ожидает конца прыжка и того, кем он станет потом, но он не знает, кто он сейчас. И когда он перекидывается, истина и ложь, добро и зло, красота и уродство, любовь и ненависть бесконечно переходят друг в друга. Каким образом в сознании единственное мгновение, различное с самим собой, развёртывается в последовательность? Может ли сознание собрать растерзанное время? Новизна на линейке осуществляется за счёт перехода от одной точки к другой, каждая из них уже не новая, стоит мне на неё взглянуть, и я перехожу к следующей. Новизна единственного себе нетождественного мгновения бесконечна. Сознание не удерживает её. То, что пребывает в бесконечно себе не тождественной единственной точке вечности сразу, в сознании представляется в виде множества точек, которые не тождественны друг другу. Они выстраиваются по закону основания. Не подчинись ему.
Те, кто мне снятся, стоят за стеной тумана на краю вересковой пустоши. Осталась память об аромате полей и восприимчивости воска, на который вся красота мира своим прощальным подарком нанесла руну магического зеркала. Возможно, моё тело стеклянное или принадлежит не мне. Есть один портрет Декарта с подписью из Шекспира, что мир — это сказка, рассказанная идиотом. Рассказ идиота вносит искажение. Потому в исполненных улитками Петергофских парках я просил среди чёрных клёнов, чтобы научили меня сбирать росу и облик свой увидеть в тёмной ряске, и херувима отличить слезу, чтоб в тёмной ряске при открытых глазках мне мир был лёгким и держался на весу в идиотом рассказанной сказке. Ложь, зло, уродство и ненависть — искажение взгляда. Но в сказке идиота искажено всё: любовь — искажение взгляда; добро — искажение взгляда; красота — искажение взгляда; истина — искажение взгляда. И других нет; а то, на что мы смотрим на самом деле, — ненарекаемое, о чём мы не можем сказать ничего, даже что оно есть. Каково основание искажения? Первородный грех есть выкидыш; с ним пришли деторождение и смерть, длительность и повторение. Но Плерома и мир — одно и то же. Мир есть эон. Мешает искажение — первородный грех, производящий выкидыш и разворачивающий единственное различное с собой мгновение в цепочку по закону основания. Не подчинись ему.
Мы находимся в галерее кривых зеркал, я и другой, я и ты. Когда ты был на шкале положительных чисел, я бежал к тебе со шкалы отрицательных, но вот я пришёл на шкалу положительных, а ты уже на шкале отрицательных. Наша связь возможна только через точку ноля. Ты мой брат в трещине между мирами, расколе между «тем же» и другим, на несуществующей границе. Мы побратались ножом, воткнутым в сердцевину пня.
Мы — принцы-оборотни. Мы скрываем себя рукой и в этот миг оборачиваемся. Сегодня я видел самого красивого человека, и он был уродлив. Сегодня я видел самого честного человека, и он был лжецом. Сегодня я видел самого мудрого человека, и он был глупцом. Сегодня я видел тебя, и ты был мною. «Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит Царь Смерти». Я хотел выправлять каждый миг героизмом, и святостью — свои ноты. Я знал, что если есть дурак, чтоб сжечь себя в Духе, ему Земля, как та библейская шлюха, своими волосами оботрёт ноги. Живой Пандорой, претворённою кровью, коль кто-то обольстит Хозяина Смерти, чтоб обернуться вечно юною новью в каких-то нотах, незнакомых для слуха, то землю он, играючи, найдёт пухом, то с Моцартом — искристым хрусталём смейтесь. Майя, Лила, Шакти — кто эти девы, чьи имена так хороши, словно они всегда должны идти вместе? Как обрести мне «свободу столь бесценную, как знают все, кто жизнь ей отдаёт»? Театр стоит — блистательный, зеркальный, полный любви и ненависти, доброго и злого, истины и лжи, прекрасного и безобразного, со своими игрушечными выходами и антрактами, за которыми всегда начинается новое действие, со своими бесчисленными декорациями и всегда повторяющимися сюжетами. И как назвать тот внутренний щелчок, который всё меняет — и не меняет, потому что менять нечего? Гамлет спрашивает о самоубийстве.
Ложь, ложь, я ни во что не верю! Как ждать от Него, что он скажет мне Ты? Если бы я хотел сказать Ему что-то, что бы я мог сказать Ему? Я сказал бы Ему: Господь, которого нет, я люблю Тебя любовью, которая невозможна. Никакого Х нет, к тому же я его знаю, как свои пять пальцев. Он — узнанный, потому что, «если я пренебрегу памятью, где я найду Тебя?» — подобные ангельским слова блаженного Августина. Я жду, внимаю и помню. Я видел лицо Х на конфетной обёртке и на вывеске табачной лавки, он снимает комнату у старушки в соседнем подъезде. Я видел вчера его след и сегодня видел его в толпе. Если встретишь его, убей его.
О нём я писал ангелу Метрополисской церкви в своём эссе про незримые метрополитены наших снов. Он будет тем музыкантом, чья скрипка в подземном переходе разбудит спящих. Живой есть только один. Но потому его и нет, что он дева в платье из цветов яблони, слепой отрок с виноградными улитками в глазах, единственная дверь прочь, сбой в программе. Он — единственный живой среди мёртвых, он — это я, он — дьявол. Он — бог, которого нет. Он — конец конструированного опыта, разрыв цепи, разрушение механики, он — единственный невозможный среди возможных. Конец Метрополиса, метрополитена и всех его ангелов.
Но снова нож пронзает сердцевину пня. И принцы-оборотни не оставляют первую любовь свою, что сотворила ад.
Старая стану - приеду туда,
где в цветах и пырее мертвы поезда.
Лисички в лесочке, осока, аир,
на велосипеде с горы - в нижний мир.
Старая стану - приеду туда,
смотреть, как в колодцах иссякла вода,
смотреть, как на листьях осела руда,
как разрослись ваши блин города.
Вот эта тропка боли в леса,
вот у любимой стальная коса.
Асфальт, песок, сосновый бор,
в лесу гуляет дева-мухомор.
Но вот наш зелёный облезлый забор,
вот это детство сквозь дождь за окном,
вот это детство слышь как гроза,
как пугало-бука, проказливый гном,
как пиво и мёд, что текут по усам.
Проясненье сознания мне ни к чему,
я выберу пёструю детскую тьму,
птичьи, звериные пятна, картинки,
лица и руки, обиды и радость.
О, составлять воедино картинки
не надо, не надо, не надо!
Вот это озеро чистой любви,
в нём утопилось три сотни девиц,
трижды топилася в нём я сама,
может, от горя, но не от ума.
Но старая стану - приеду туда,
где я была влюблена, молода.
Вот эта улица, вот этот дом,
вот эта девочка идёт за водой,
из-под косыночки локон седой.
Вот эта улица, вот этот дом,
вот и дедок, копошащийся в нём.
Вот этот лес, этот яр, этот лог,
здесь под сосной похоронен мой бог,
вот эта улица, вот этот дом,
где он меня зарубил топором,
здесь паутина, и сырость, и тьма,
здесь я лежу убиенной сама.
***
Размышления перед сном
1
Я думаю о Фаллосе могучем,
каким Зевес по небу гонит тучи,
и вижу я общенье наше так,
что радость некую мне должен сей елдак.
2
Я думаю о Фаллосе могучем,
каким Борей в лесу ломает сучья.
Уткнувшись в подушку приятно подумать о чём-то таком,
запить эти мысли содовым молоком, -
и на душе как-то лучче.
3
Я думаю додумайтесь о чём,
и я вам доложу совсем без стёба:
у дядьки Вовы такого нет,
у дядьки Миши такого нет,
у тётьки Марги такого нет, -
у дяди Стёпы! да, у дяди Стёпы!
4
Я думаю о дядьках, разных дядьках,
когда лежу одна в своей кроватке,
но это всё неправильные дядьки,
и я в них мысленно стреляю из рогатки.
5
Я думаю об акте, этом акте,
о суженый мой ряженый, поверьте:
я девственница слышь и я тебе не дам
до брака после брака после смерти.
6
Я думаю о тётках, разных тётках,
во всяких там особенных колготках,
о тётках с плётками, о тётках, что без плёток,
и я стреляю в них из пулемёта.
7
Я думаю о вас, о сестры, братья,
небесных канцелярий бюрократия
нелепо раскидала наши рати,
но всюду я ищу сестру иль брата.
Я гностик, мне положены развраты!
8
Я думаю о Господе Всесильном
и о существованья предикате,
о мать-земле, суровой, семижильной,
о хляби злой, летейской тёмной жиже,
молочно-содовой, подушечной истоме.
Я сплю, я просто сплю у себя дома,
в хрустальном гробе, и клеёнка жизни -
как самобранка дарящая скатерть.
На мой взгляд, это довольно двусмысленное очарование. Так же очарованно можно смотреть на ядерный взрыв, средневековые орудия для изощренных пыток...
Да! Мне эта поэзия напоминает изощренные пытки...
Это очарование разрушения, элегия распада.
Пушкин писал об "унылом очаровании", но там за унынием неизменно шло возрождение. Именно этим оно было очаровательно - как преддверие новой жизни.
Стихи, несомненно, яркие, броские, образные. Но автор не ведет читателя к решению проблем, она сам не видит этого решения. Она просто смакует их, наслаждаясь страданием. Лирический мазохизм?
Дай мне, если ты правда любишь, живой воды,
я без нее, без живой воды, ни туды ни сюды,
это такая метафора настоящей любви,
не какой-то там ерунды, а такой любви.
Из сердца ручки детские тянутся: дай воды,
тонкие мертвые ручки просят воды,
обыкновенной жажду их не утолить,
лучше вообще не пить и себя не длить.
Обыкновенная типа тоже любовь,
это вода, которую пьет любой,
это вечный недостаток, вечный убыток, вечный обман,
эпизодец, интрижка, женитьба, любовный роман,
это крупица их бедной радости, их питье,
от которого никогда б не запел Орфей,
и пока не смешалось с дерьмом последнее сердце мое,
дай мне живой воды, а потом убей.
Вот когда есть такая жажда, как в выше написанном стихотворении, когда весь обычный человеческий мир видится как пустыня, тогда и происходит перерождение изнутри себя в Поэта или Пророка.
Это не депрессия Владимир, это жажда Истины.
А тёплого - говорит Господь - изблюю из уст моих.
